Моя жизнь – большая чашка офисного кофе без кофеина, пахнет пылью и на вкус как пластик; в ванной Марла красит веки черным карандашом, она – моя надежда, Тайлер дышит мне в ухо, он – вера, и, лежа в кровати, я думаю, что с любовью как-то совсем хреново.
Рушится дом, рушится прошлое: перекрытия общественных устоев, штукатурка несказанных слов, перепутья разговоров – «слушайте, Аркадий Варламыч…» – и случайных прикосновений, отчего-то кажущиеся похожими на карту Южной Америки, и воспоминание о чужом запахе в волосах и на манжетах пальто Светланы – как оставшаяся на последней, еще не сломанной, стене картина с зебрами.
Гарри больше не снятся кошмары, потому, что бояться ему уже нечего – но, порой, Кингсли видит в его глазах чувство, очень похожее и на страх, и на тоску одновременно – зияющую пустоту, как у азкабанских заключенных, «выдернутых» для допроса на третий год отсидки; в одной из любимых книг Сириуса, в твердой, темно-зеленой обложке, со стершимся названием, было написано: «есть вещи, которые не лечатся временем, некоторые раны уходят глубоко внутрь и остаются там навсегда».
Утро в Эльсиноре – холодный, как пальцы мертвецов, туман или свист ветра, похожий на надгробный плач, и мысли о греховных несбывшихся мечтах, давящие на грудь, как каменная рука; Гамлет был законным наследником, но и трон, и королева достались Клавдию.
Иногда, глядя ночью в потолок, Тодд жалеет, что Курт выглядит таким невероятно обычным человеком – но он гонит от себя эти мысли, как досаждающее насекомое, как мелочь, которой можно и должно пренебречь; часы показывают две минуты первого, день, в который он почувствует себя властелином мира, становится еще немного ближе.
«Сдохни, сукин сын, сдохни», – бормочет Шафт, упираясь лицом в кафельную стену, представляя себе, как разбивает кулаками в кровь лицо Уэйда, испуганное и высокомерное, как ломает ему ребра, и крошит наручниками, зажатыми рукой, как кастет, пальцы.
Смерть не бывает быстрой – в последние минуты, секунды, йоктосекунды, время замирает, как балерина, не завершившая па; Стэнсфилд чувствует, как его кожа горит целые тысячелетия, где-то, наверное, рождаются и умирают миры, пока его мясо сдирает взрывной волной с выскакивающих из суставов костей – спустя эры бесконечно медленной и болезненной смерти, Стэнсфилд начинает действительно ждать вознесения на небеса, небеса с ангелочками, и все они, как один, должно быть, похожи на Матильду.
Грэму непросто работать, каждый убийца выворачивает его душу наизнанку, это верно, как верно и то, что он талантлив, красив и почти незаменим; Коруфорд сделал бы многое – может быть, даже все – чтобы он остался с ним, но знает: ничто не поможет, ведь ничто не заменит Уиллу ни иллюзорного забвения, ни нежной заботы, которую дарит ему всепрощающая, всепонимающая, терпеливая Молли.
Грей вскидывает голову, заправляет за ухо темный, чуть вьющийся локон, смеется – а Джекил чувствует недобрую силу Хайда в своих руках, слышит рокочущий голос у себя в голове – «выпусти меня, и мы получим его, легко, как девицу» и отворачивается: «смотреть – смотри, если хочешь, но не трогай, нет».