Автор: Фаренгейт
Рейтинг: PG-13Фэндом: "Мальчик со шпагой" В. Крапивина
Автор: Фаренгейт
Рейтинг: PG-13
Пэйринг: Олег/Сергей
- Олег? – жалобно сказал Кузнечик, выразительно глядя на коричневую тетрадь. И беззвучно зашевелил губами, повторяя последние строчки «А потом все опять: «Барабанщики, марш!». Новый день разгорелся в окне!».
Олег все понял без лишних слов.
- Бери и… ладно, потом занесешь. Только, никому не надо показывать… Хорошо, Генка?
Кузнечик очень строго кивнул и только потом протянул руку. А Сережа, наоборот, замешкался и словно отступил: хотя отступать у Олега в комнате особенно было некуда.
- Я никому, - шепотом поклялся Кузнечик. – Сперва тебе, и то, только если музыка придумается.
- Спасибо, - сипло отозвался Олег. А потом, не поворачивая головы в Сережину сторону, добавил: - Ну и капитану своему, конечно, можешь показать. Если захочешь.
- Я захочу, - так же торжественно сказал Кузнечик. А потом смутился и начал торопливо прощаться. – Олег, я прямо сегодня, наверное, посмотрю. Вдруг что-нибудь прямо сейчас удастся... ну... придумать… Я про музыку, - пояснил он, принимая тетрадь из рук Олега. На Сережу Кузнечик почему-то не смотрел. А Сережа и сам сейчас не мог поднять голову, отвести взгляд от коричневой коленкоровой обложки, которая секунду назад была в пальцах Олега, а сейчас легко и непринужденно перешла к Генке. На дне души почти сразу зацарапалось что-то, очень похожее на досаду. Потому что сам Сережа никогда-никогда не смог бы так ни о чем попросить Олега. И хлопнуть его по плечу на прощание он тоже уже, наверное, никогда не смог.
Генка будто почуял что-то и еще больше заторопился: быстро выскочил из комнаты в коридор, а оттуда еще быстрее на лестницу, не попрощавшись с Сережей и даже не предложив ему уйти вместе. И от этого внутренняя царапина в душе заныла еще сильнее.
- Не сердись на него, - почти сразу отозвался Олег, неуклюже садясь на диване: - Ты же видишь, у Кузнечика сейчас музыка в глазах светится.
- Я вижу, - ровным голосом отозвался Сережа и неизвестно зачем прикусил нижнюю губу. Она предательски дрожала и все норовила выскользнуть, выставить Сережу не то завистливым дураком, не то вообще плаксивой девчонкой.
- Это хорошо, - отозвался Олег, откашливаясь. – Слушай, братец Каховский, помоги-ка мне вот это с пола собрать… - он неловко кивнул, указывая на разнокалиберные листки, усеявшие пол комнаты.
Свет, бьющий из-под «нерасплавившегося» плафона, был слишком тусклым для того, чтобы разобрать все строки. К тому же, читать чужие стихи без разрешения было, наверное, так же подло, как и те письма, которые пришли когда-то маме. Но попросить разрешения Сережа не успел.
Первой в глаза бросилась одинокая строчка на абсолютно чистом клетчатом листе. Затем вторая – единственная уцелевшая в целой толпе зачеркнутых. А третьей и четвертой не было или, быть может, Сережа просто их не нашел.
Он так и оставался сейчас посреди комнаты – на коленях, прижимая к груди ворох вспугнутых тетрадных страниц, и изумленно глядя на все еще сидящего на диване Олега. У того сейчас снова было хмурое и очень озабоченное лицо. Но не безнадежное, как в те черные часы, когда громили отряд, и не жесткое, как в тот день, когда Митьку зажали в подворотне те четверо. Наверное, так мог бы смотреть корабельный мастер, глядящий на то, как самый, казалось бы, безнадежный парусник не только удачно встал на воду, но и начал обгонять другие, куда более ладные и стремительные суда. Или, быть может, такое выражение лица могло быть у… у…
«Как во сне…», - подумал вдруг Сережа. «Сидим, смотрим друг на друга, а все как будто не настоящее». И, чтобы разубедить себя в обратном, он снова посмотрел на две уцелевшие строки. И даже повторил их – бесшумно, но ощутимо.
Ничего не изменилось.
Олег по-прежнему продолжал сидеть на диване все в той же неудобной позе и морщиться от света направленного ему почти в лицо плафона. А в руках у Сережи оставались все те же самые тетрадные листы. Не со стихами, а с признанием.
- И ты молчал? – жалобно спросил Сережа, не вставая с пола.
Олег странно хмыкнул и не отвел глаза.
А потом улыбнулся. И это было очень похоже не то на вспышку мысли, принесшей с собой стремительную головоломку фехтовального приема, не то просто на тонкий посвист рапиры, не то на еще одни стихи.
- Я тебя тоже… Понял? – Сережа сам не заметил, что он говорит эти слова уже не с пола, а с дивана. Не понял, каким образом он сюда перебрался и почему он до сих пор так и прижимает к груди те же самые тетрадные листы.
Диван ехидно крякнул. Олег молчал. А потом отозвался почти не своим, осипшим и очень виноватым голосом:
- Понял. Я давно понял. Только так не нужно, капитан.
Лицо у Олега было непонятное. То ли он сердился, то ли нет, и скрывал это.
- Но почему? – Сережа вновь прикусил нижнюю губу. А потом, не стесняясь, очень-очень шумно вздохнул.
- Потому что я не имею права, - очень тихо отозвался Олег.
- Но почему?
- Ну что ты, как маленький, честное слово. Ты что, не понимаешь, что бывает за такие вещи…
- Нечего не будет, - решительно отозвался Сережа, - дыша Олегу в самое плечо.
- Не будет, - жесткая, но почему-то очень дрожащая ладонь оттеснила Сережу в сторону. Или даже оттолкнула. Хотя это, наверное, ему так показалось.
- Но ведь это нечестно. Ты же сам учил не отступать. Сражаться!
- Не кричи. Пожалуйста.
Хотя Сережа совсем не кричал. Он даже не вздрагивал и совсем-совсем точно не всхлипывал. Только все сильнее прижимал к себе листочки – со стихами и не только.
- Не надо так, - попросил Олег.
Стало почти все равно. Но сквозь эту безнадежность пробирались слова – теплые и светлые, как солнечные лучи, бьющие сквозь крышу темного и трухлявого сарая:
- Не надо… пожалуйста. Все еще будет. И кино, и отряд.
- Я сейчас не про отряд, - хмуро отозвался Сережа и сам испугался сказанного.
- Я тоже. У тебя Кузнечик есть. А ты у него. Там тоже все будет хорошо.
Крыша трухлявого сарая не выдержала, проломилась под веселым напором солнечных лучей. Сережа разлепил мокрые ресницы и подумал, что в плафоне все-таки горит очень яркая лампочка.
- Все будет хорошо, - настойчиво повторил Олег и закашлялся. И Сережа словно проснулся, сообразив, что у Олега, кажется, грипп и вообще, они с Кузнечиком заскочили к нему сегодня всего «на минуточку».
- Я пойду, ладно? – тихо сказал Сережа уже обычным голосом.
- Иди, - словно обрадовался Олег. – Генке скажи – пусть он эту тетрадь себе оставит, если, вдруг…
- Если вдруг - что?- неловко спросил Сережа уже с порога.
- Неважно, - Олег снова зашелся в лающем кашле. – Я тебе позвоню.
Он не позвонил. Через два дня Сережа нашел в почтовом ящике письмо.
Пэйринг: Сергей/Наташа. Сергей/?
Наташа была как сестра. А братья не обижаются на тех, кто влюбляется в сестер.
ВПК
ВПК
«...как сестра. Братья не обижаются на тех, кто влюбляется в сестер», - повторяет она мысленно и кусает губы, чтобы не рассмеяться, глядя на ответственную толстую тетушку с широкой алой лентой поверх строгого платья. Тетушка монотонно бубнит что-то очень важное, поздравляя «товарищей молодоженов» с ответственным решением и созданием ячейки общества. А она фыркает и часто моргает – до тех пор, пока перед глазами не начинает вертеться пестрая карусель из нескольких размытых пятен – строгое с лентой (регистраторша), веселое и пестрое (букет), белое и нелепое (подол ее собственного платья), и два абсолютно одинаковых (свидетель и жених). Эти двое точно любят ее именно как сестру.
«Не обижаются на тех, кто» - шипит она себе под нос, вместо того, чтобы сказать хоть что-то стоящее. Впрочем, что бы она сейчас не сказала, это ничего не изменит: с белого бланка телеграммы не исчезнут страшные черные буквы, лицо сидящего напротив человека не перестанет быть безнадежным и немного жалобным. А нагретые южным жарким солнцем белые камни парапета не останутся именно камнями – «мы с ним тогда первый раз здесь сидели». Теперь это что-то вроде надгробия. В Городе и без того много памятников павшим – воинам первых двух Осад. Наверное, Город поймет, если ко всем его обелискам и стелам прибавится еще и вот этот. Один из камней на одной из многочисленных здешних лестниц. Белый-белый – ничуть не хуже, чем телеграмма, в которой единственными бесполезными словами остается исполнение какого-то «интернационального долга».
«Как сестра…», устало отмахивается она, засыпая под привычное и почти неразличимое стрекотание местных цикад. К ним сложно привыкнуть только в первый, еще почти весенний день. Точнее – ночь. Потом их перестаешь замечать. И поэтому она вздрагивает только после того, как стоящий рядом в очереди пузатый дядечка-турист, сдвигая на макушку жесткую и недавно купленную соломенную шляпу, говорит ей заискивающе:
-- И все-таки, гражданочка, неужели вы не замечали, как громко у вас тут поют кузнечики?
«Не обижаются на тех, кто влюбляются» - произносит она, положив телефонную трубку на рычаг. Через минуту аппарат взорвется нетерпеливой трелью. Междугородняя. Ее родители их сегодня уже поздравили, теперь очередь его родственников. Она еще может выкрутиться и просто отключить аппарат. Потому что годовщина свадьбы это, товарищи, конечно, прекрасно, но у вас тут ночью проклюнулся третий зуб, а кое-кто как всегда застрял со своими студентами в Херсонесе и раньше вечера не вылезет из разреза. Впрочем, она опоздала: телефон вновь дребезжит, причем очень громко и как-то ехидно. И она, невежливо рявкнув «я перезвоню», опрометью несется в другой угол комнаты: качать туда-сюда кроватку и напевать то, что можно напевать только если кое-кто точно торчит со студентами в этом своем «разрезе»: «У него восемь лап, две огромные клешни, и серебряные звезды...». Это безотказно действует в любое время суток. Лучшая колыбельная для сына. И для брата тоже. Ведь в сестер, как известно… Да, алло? Девятая? Соедините со Среднекамском.
«…не влюбляются». Вот теперь это можно вслух. Он сейчас рядом, но не услышит. В году есть несколько особенных дней, когда профессор Каховский ходит задумчивый и непривычно тихий, пугая своим видом, как студентов, так и оппонентов. Ты за столько лет давно к этому привыкла. Жаль только, что за все эти годы ты так и не сумела разгадать тайну этого календаря. Из всех особых дат ты знаешь только две: день рождения и день гибели Кузнечика.